-
W empik go
Сомнения: поэтическая проза - ebook
Format ebooka:
EPUB
Format
EPUB
czytaj
na czytniku
czytaj
na tablecie
czytaj
na smartfonie
Jeden z najpopularniejszych formatów e-booków na świecie.
Niezwykle wygodny i przyjazny czytelnikom - w przeciwieństwie do formatu
PDF umożliwia skalowanie czcionki, dzięki czemu możliwe jest dopasowanie
jej wielkości do kroju i rozmiarów ekranu. Więcej informacji znajdziesz
w dziale Pomoc.
Multiformat
E-booki w Virtualo.pl dostępne są w opcji multiformatu.
Oznacza to, że po dokonaniu zakupu, e-book pojawi się na Twoim koncie we wszystkich formatach dostępnych aktualnie dla danego tytułu.
Informacja o dostępności poszczególnych formatów znajduje się na karcie produktu.
Format
MOBI
czytaj
na czytniku
czytaj
na tablecie
czytaj
na smartfonie
Jeden z najczęściej wybieranych formatów wśród czytelników
e-booków. Możesz go odczytać na czytniku Kindle oraz na smartfonach i
tabletach po zainstalowaniu specjalnej aplikacji. Więcej informacji
znajdziesz w dziale Pomoc.
Multiformat
E-booki w Virtualo.pl dostępne są w opcji multiformatu.
Oznacza to, że po dokonaniu zakupu, e-book pojawi się na Twoim koncie we wszystkich formatach dostępnych aktualnie dla danego tytułu.
Informacja o dostępności poszczególnych formatów znajduje się na karcie produktu.
Multiformat
E-booki sprzedawane w księgarni Virtualo.pl dostępne są w opcji
multiformatu - kupujesz treść, nie format. Po dodaniu e-booka do koszyka
i dokonaniu płatności, e-book pojawi się na Twoim koncie w Mojej
Bibliotece we wszystkich formatach dostępnych aktualnie dla danego
tytułu. Informacja o dostępności poszczególnych formatów znajduje się na
karcie produktu przy okładce. Uwaga: audiobooki nie są objęte opcją
multiformatu.
czytaj
na tablecie
Aby odczytywać e-booki na swoim tablecie musisz zainstalować specjalną
aplikację. W zależności od formatu e-booka oraz systemu operacyjnego,
który jest zainstalowany na Twoim urządzeniu może to być np. Bluefire
dla EPUBa lub aplikacja Kindle dla formatu MOBI.
Informacje na temat zabezpieczenia e-booka znajdziesz na karcie produktu
w "Szczegółach na temat e-booka". Więcej informacji znajdziesz w dziale
Pomoc.
czytaj
na czytniku
Czytanie na e-czytniku z ekranem e-ink jest bardzo wygodne i nie męczy
wzroku. Pliki przystosowane do odczytywania na czytnikach to przede
wszystkim EPUB (ten format możesz odczytać m.in. na czytnikach
PocketBook) i MOBI (ten fromat możesz odczytać m.in. na czytnikach Kindle).
Informacje na temat zabezpieczenia e-booka znajdziesz na karcie produktu
w "Szczegółach na temat e-booka". Więcej informacji znajdziesz w dziale
Pomoc.
czytaj
na smartfonie
Aby odczytywać e-booki na swoim smartfonie musisz zainstalować specjalną
aplikację. W zależności od formatu e-booka oraz systemu operacyjnego,
który jest zainstalowany na Twoim urządzeniu może to być np. iBooks dla
EPUBa lub aplikacja Kindle dla formatu MOBI.
Informacje na temat zabezpieczenia e-booka znajdziesz na karcie produktu
w "Szczegółach na temat e-booka". Więcej informacji znajdziesz w dziale
Pomoc.
Czytaj fragment
Pobierz fragment
Pobierz fragment w jednym z dostępnych formatów
LUB
24,99 zł za tytuł
Tytuł dostępny w abonamencie Empik Go już od 24,99 zł / 30 dni
Sprawdź
Słuchaj i czytaj w abonamencie Go Standard już za 24,99 zł / 30 dni. Subskrypcja Go Standard daje możliwość dodania do biblioteki 3 dowolne tytuły w danym okresie rozliczeniowym (30 dni). Wybierasz z ponad 200 tys. audiobooków, ebooków i podcastów.
Сомнения: поэтическая проза - ebook
Пронзительная поэтическая проза Анджея Юлиуша Сарвы погружает читателя в атмосферу экзистенциальных раздумий. Образы, мелкие красочные детали реального мира влекут за собой череду воспоминаний и глубоких ассоциаций, складывающихся в причудливую мозаику. Дорога на предместье - дорога длиною в жизнь; Сомнения, одолевающие человека, балансирующего между добром и злом, любовью и ненавистью; наконец, поиски Бога, отношения с Ним, - эти переживания лирического героя никого не оставят равнодушными.
| Kategoria: | Literatura piękna |
| Zabezpieczenie: |
Watermark
|
| ISBN: | 978-83-8064-833-3 |
| Rozmiar pliku: | 140 KB |
FRAGMENT KSIĄŻKI
СОМНЕНИЯ
Догма печали
Я рожден из кладбищенской мглы и капельки пота. Порою кто-то — то один, то другой — задает мне вопрос, не смущает ли меня родство с Носферату? И мне трудно понять удивление их, когда я отвечаю, что нет.
Отчего ж мне печалиться тем, что совсем не мешает?
Я стою по колено в морской воде, ставшей розовой от капель крови, просочившихся из неплотно закупоренной бочки, что кровью полна до краев и спокойно покачивается на ленивой волне. Каждый может сполна зачерпнуть оттуда. Но зачем? В самом деле, зачем?
За мною мурена следит одним глазом. Ее ненависть вязнет в песчаной отмели между мной и остальным миром. И мне до сих пор не понять, чего она от меня хочет.
Притаившись, я выжидаю момент, чтоб схватить ее. Но она умна. Ох! Умна! Она пялится водянистым глазом и ныряет под воду. Но у меня есть время. Много времени. Минуты, бегущие с сегодняшнего дня до вчерашнего, замедлили ход, рассматривая скопище свирепых эльфов, танцующих свое последнее танго.
Чокнутый Нострадамус постоянно пугает и пугает, а тут — черт возьми! — ничего не происходит. В самом деле, а что должно происходить? Мы всегда ненавидели. Нас всегда ненавидели. Мы всегда будем ненавидеть. Всегда будут ненавидеть нас...
И так повелось... С незапамятных времен...
Я стою по колено в морской воде, розовой от крови...
И что с того? И никому до этого нет дела.
Но там вдали, откуда-то из-за горизонта сквозь шелест нетопырьих крыльев ко мне стремится Лучший Друг — Закат Последнего Дня.
В приветствии машу ему рукой, боясь, что может он меня и не заметить. А потому кричу ему и бью открытыми ладонями по поверхности кровавых волн. Мурена отчаянно шевелит губами, а потом ныряет вглубь чернеющего сотнями забытых жизней чернильного океана.
Пришло время для совместной трапезы — моей и его. Шелест крыльев все яростнее над моей головой, а в ушах клокочет стон неудовлетворенного наслаждения. Мурена, притаившись за следующей волной, на мгновение замирает с открытым ртом, также высматривая нечто, что могло бы ее удивить. Но все напрасно. Перепончатые крылья даже не коснулись моей макушки. Поэтому я снова стою по колено в морской воде — в липкой слизи всего, что изливается из сердец и умов, притворяясь невинностью, и мудростью, и честностью.
Никого не обманет эта песнь сирены, что льется от начала времен и вплоть до нынешнего дня.
A может.... может... все-таки обманет?
Ведь нам милее слушать голос сирены, нежели вглядываться в тучи, несущиеся по мрачному небу. Это всегда приятнее. Неправда ли? И что?
Я рожден из кладбищенской мглы и капельки пота...
Посмотри! И кто бы мог подумать, что можно так!
Ну и что? Слишком много искренности на сегодня? А на завтра?
На завтра ее тоже хватит. Я возьму ту, что была вчера...
Мурена ехидно улыбается. Розово-серый шмат легкого — останки какого-то моряка, разорванного на куски акулой.
Я выловлю это легкое. Возможно, оно мне пригодится, когда мне и правда не будет хватать дыхания...
Горсть увесистых соплей, горсть клыков, две пуговицы от парадного мундира...
Горсть богохульств...
Горсть гордыни...Маргаритки и осот
Просыпаюсь медленно, с трудом. Мое сознание нехотя выбирается из укромного приюта сна — сна, который еще ни разу не принес с собой кошмара. Это случилось позже, гораздо позже...
Звук бабушкиных шагов, которые не спутать ни с каким иным звуком. Запах кипяченого молока наполняет всю комнату. Я зову бабушку, и она подходит ко мне. Я знаю, что с собой она несет чистый хлопковый лоскуток, пропитанный теплым настоем ромашки. Она кладет его мне на залепленные засохшим гноем веки.
Ритуал каждого утра. Если бы не эта влажная тряпочка, я бы не смог открыть глаза. Больные. Давно ли? Всегда... с позавчерашнего вплоть до сегодняшнего дня, до послезавтра, до последнего дня... Если бы не эта влажная тряпочка, я открывал бы глаза, разрывая веки. Это больно.
Солнечный свет проникает сквозь маленькое окошко, а подоконник густо заставлен горшочками с розовыми пеларгониями. Исключительно розовыми. Никаких других оттенков. Не знаю, почему бабушке нравился этот цвет. А еще роскошный аспарагус...
Глиняный пол выметен дочиста. Только облупилась стена за кроватью, хотя совсем недавно была побелена, а тронутая морозом и сыростью минувшей зимы штукатурка постепенно осыпается и крошится.
На противоположной стене, на глубоко вбитом гвозде висит старая керосиновая лампа. Стекло слегка закоптилось, хотя его и чистили сегодня утром.
Я сижу одетый в какую-то майку и короткие темно-синие штанишки на лямках, перекрещивающихся на спине, за тяжелым дубовым столом, занимающим почти половину комнаты.
Жадно кусаю ломоть черствого хлеба, запиваю горячим молоком. Можно ли есть что-то еще на завтрак? Никогда не слышал об этом...
Бабушка закрыла на засов перекошенную входную дверь, побеленную в несколько слоев уже осыпающейся известкой. Кривая, разбитая лёссовая дорога, скрытая под толстыми залежами пыли, ведет не слишком далеко — всего на несколько сотен шагов — к настоящей улице, с тротуарами и проезжей частью, вымощенной гранитной плиткой.
Тротуар поднимается по склону довольно крутого и высокого холма. С правой стороны улицы тянется длинная, очень длинная стена, сложенная из камней и кирпичей, а перед ней — газон и ряд стройных итальянских тополей. Эти тополя и этот газон обладают какой-то притягательной силой. Они приводят меня в восторг. Почему? Я не знал этого ни тогда, ни сейчас. Не знал, когда они устремляли ввысь свои молодые, пульсирующие соками ветви, густо покрытые темно-зелеными треугольными, жесткими листьями; не знаю и теперь, когда почти все они погибли и лишь немногие уцелевшие старички, неизбежно приближаясь к своей кончине, напоминают мне о тех далеких днях, когда казалось, что вечно будет светить солнце, цветы пахнуть, а птицы петь. Я тогда еще не понимал, что в конце каждой дороги стоит смерть, и не успел совершить ни одного проступка...
Как манит этот газон у подножия величественных деревьев... Как хотел бы я на него вбежать, нарвать цветов, которых здесь великое множество: это и ярко-желтый осот, покачивающийся на тонких прямых стебельках, и золотистые одуванчики, и лиловые колокольчики, и бело-розовые маргаритки.
Но бабушка тянет меня за руку. Мы упорно идем, хотя она дважды останавливается, чтобы передохнуть, набрать полные легкие воздуха.
Мы вступаем в тенистый зеленоватый полумрак, стелющийся по тротуару, под нависшими ветвями каштанов и акаций.
Сладковатый запах кремово-белых цветов, густыми и тяжелыми гроздьями свисающих с колючих ветвей. Акации пахнут так сильно, что кружится голова. Я люблю акации. Всякий раз, когда я чувствую их аромат, моей ладони возвращается память о тепле прикосновения большой, натруженной бабушкиной руки...
И те теплые, залитые солнцем утренние часы, когда мы вместе упорно преодолевали склон Завихойского холма...
Проходим поворот. Машины с грохотом и дымом мчатся по проезжей части, но они не вызывают во мне никаких приятных чувств. Они мне чужды. Они не принадлежат моему миру. До сих пор...
С тротуара мы сворачиваем на вымощенную, прямую и узкую дорожку. Ее окружает зелень. Лишь в глубине с трех сторон она обрамлена серовато-белыми стенами зданий.
Тяжкое дыхание жары в неподвижном воздухе. От земли исходит сладковато-терпкий запах лета. И жизни. Бабушка нажимает на ручку массивной, окованной жестью двери, набитой крепкими железными гвоздями и почерневшей от старости.
Прохлада церковного нефа обдает нас бодрящим потоком. Солнечный свет ложится на пол, на большой алтарь, полный великолепных скульптур и словно пылающий от золота и серебра. Святой Михаил Архангел наносит удар лежащему у его ног Врагу. Я не понимаю этого до конца...
Лучи света падают на амвон, приводящий меня в восторг. Он чудесно украшен фигурами тех, кто вступил в Вечную Жизнь, и опирается на искривленный ствол яблони, растущей из бока святого Бенедикта, погруженного в таинственный сон.
Меня завораживает изумрудно-морская зелень скамеек, балюстрады, отделяющей алтарь от нефа... Зелень, царящая в убранстве этого храма...
Звуки органа отражаются от свода и потоками стекают по стенам. Они проникают внутрь, вливаясь в самые сокровенные тайники ума и сердца... И я уже не знаю, кто я такой... И не знаю, где я... Лишь одно единственное чувство переполняет меня — ощущение существования, некой безграничной полноты... У меня уже нет ни рук, ни ног, ни глаз. Только чистое я... Я существую... Существую... Существую... Орган смолкает. Сильный мужской голос возвышается и нисходит в этой таинственной, чудесной мелодии латинских слов, которую спустя годы и столетия уже позабыли храмы...
— Te igitur clementissime Pater... Memento, Domine, famulorum famularumque tuarum... Hoc est enim Corpus meum... Hic est enim calix Sanguinis mei... Libera nos, quaesumus, Domine...
— Тебя же, Отче милосердный... Помяни, Господи, раб твоих... Ибо это Тело Мое... Ибо это чаша Крови Моей... Спаси нас, молим Тебя, Господи...
По краю крышки скамьи, отполированной сотнями и десятками сотен опиравшихся на нее рук, бредет крошечный желтоватый муравей. Усердно перебирает ножками. Иногда он останавливается, иногда пытается свернуть в сторону, но в итоге возвращается на проложенную ранее (Кем? Чем?) дорожку.
Нас окутывает тишина. Капеллан давно уже исчез в темном проеме двери, ведущей в ризницу. Скамьи опустели. Лишь мы вдвоем остаемся в прохладном нефе, освещенном падающими сквозь высокие окна солнечными лучами.
Бабушка усердно перебирает пальцами бусины четок. Беззвучно шевелит губами.
А потом мы снова выходим на улицу. Жар льется с неба, голубеющего над нашими головами.
Небольшие белые будки, неподвижно торчащие на углах улиц, искушают и манят обещанием вкусного, освежающего, холодного до зубной боли мороженого. Но я не буду его есть... У бабушки нет денег... Сегодня будний день, а не воскресенье, когда моя мама дает ей злотый на пожертвование в церкви. Иногда бабушка, убеждая саму себя, что ничего страшного не произойдет, разменивает этот злотый на две пятидесятигрошовые монеты и одну из них тратит на самый маленький, какой только можно купить, леденец для меня. Но такое случается редко. Может быть, дважды за лето... Бабушка не может слишком часто отнимать у Господа Бога то, что ему принадлежит... И я это понимаю.Аромат тимьяна
Я сбросил, наконец, неудобные кожаные сандалии. Под босыми ногами я ощущаю мягкую, шелковистую на ощупь пыль. Не очень глубоким оврагом, пологие склоны которого поросли цветами и травами, я спешу туда, где мне милее всего — в одиночество летних полей. Еще издали до меня доносится заботливый бабушкин голос:
— Только будь осторожен, чтобы стекло не вонзилось тебе в ногу!
Но мне не нужно быть осторожным. Инстинкт давних поколений, заключенный в каждом волокне моих мышц и нервов, так направляет мои ступни, что те безошибочно обходят всё, что может их поранить...
* * *
Прямо посреди дороги, совсем рядом со мной, присела восхитительная бабочка. Ее пестрые крылья искушают меня схватить их. Рука вытягивается сама собой... Кончиками пальцев я дотрагиваюсь до этого чуда... Не удается, бабочка срывается в полет, и вскоре я вижу только темную точку, резко выделяющуюся на безупречной лазури небосвода.
Поля... Таинственное спокойствие полей... Я не знаю почему, но теперь, спустя годы, когда я закрываю веки и мысленно призываю их образ, я всегда вижу одно и то же.
Колышущиеся нивы уже побелевших, созревших злаков и их сладковато-терпкий, едва уловимый, запах...
А ведь я протаптывал в них тропинки, и когда земля обсыхала после весенней распутицы, и когда на пологих склонах окрестных холмов громоздились стога скошенной соломы, и даже когда до самого горизонта тянулась печальная стерня. И наконец, когда весь мир, окутанный непорочной белизной искрящегося на солнце снега, отдыхал...
Желтые лютики, бледно-лиловые просторы травянистых склонов холмов, густо заросшие тимьяном. Дикая груша на меже. Жаворонок, заходящийся трелью, крик далеких петухов, тихий лай собаки. Все это лишь подчеркивалось тишиной, которую я наполнял своими страхами и радостями... И мечтами.
На крутом обрыве лёссового склона, на выступающей окаменевшей глиняной глыбе, присела стройная зеленая ящерица, с коричневой полоской вдоль хребта. Я ее не боюсь. Я знаю, что со мной не случится ничего плохого.
Алые головки диких гвоздик, выступающих над густой травой, слегка покачивающейся на ветру. А рядом несгибаемые веточки желтого зверобоя.
В воздухе парит сильный, пряный запах тимьяна, разогретой земли, покоя...
Догма печали
Я рожден из кладбищенской мглы и капельки пота. Порою кто-то — то один, то другой — задает мне вопрос, не смущает ли меня родство с Носферату? И мне трудно понять удивление их, когда я отвечаю, что нет.
Отчего ж мне печалиться тем, что совсем не мешает?
Я стою по колено в морской воде, ставшей розовой от капель крови, просочившихся из неплотно закупоренной бочки, что кровью полна до краев и спокойно покачивается на ленивой волне. Каждый может сполна зачерпнуть оттуда. Но зачем? В самом деле, зачем?
За мною мурена следит одним глазом. Ее ненависть вязнет в песчаной отмели между мной и остальным миром. И мне до сих пор не понять, чего она от меня хочет.
Притаившись, я выжидаю момент, чтоб схватить ее. Но она умна. Ох! Умна! Она пялится водянистым глазом и ныряет под воду. Но у меня есть время. Много времени. Минуты, бегущие с сегодняшнего дня до вчерашнего, замедлили ход, рассматривая скопище свирепых эльфов, танцующих свое последнее танго.
Чокнутый Нострадамус постоянно пугает и пугает, а тут — черт возьми! — ничего не происходит. В самом деле, а что должно происходить? Мы всегда ненавидели. Нас всегда ненавидели. Мы всегда будем ненавидеть. Всегда будут ненавидеть нас...
И так повелось... С незапамятных времен...
Я стою по колено в морской воде, розовой от крови...
И что с того? И никому до этого нет дела.
Но там вдали, откуда-то из-за горизонта сквозь шелест нетопырьих крыльев ко мне стремится Лучший Друг — Закат Последнего Дня.
В приветствии машу ему рукой, боясь, что может он меня и не заметить. А потому кричу ему и бью открытыми ладонями по поверхности кровавых волн. Мурена отчаянно шевелит губами, а потом ныряет вглубь чернеющего сотнями забытых жизней чернильного океана.
Пришло время для совместной трапезы — моей и его. Шелест крыльев все яростнее над моей головой, а в ушах клокочет стон неудовлетворенного наслаждения. Мурена, притаившись за следующей волной, на мгновение замирает с открытым ртом, также высматривая нечто, что могло бы ее удивить. Но все напрасно. Перепончатые крылья даже не коснулись моей макушки. Поэтому я снова стою по колено в морской воде — в липкой слизи всего, что изливается из сердец и умов, притворяясь невинностью, и мудростью, и честностью.
Никого не обманет эта песнь сирены, что льется от начала времен и вплоть до нынешнего дня.
A может.... может... все-таки обманет?
Ведь нам милее слушать голос сирены, нежели вглядываться в тучи, несущиеся по мрачному небу. Это всегда приятнее. Неправда ли? И что?
Я рожден из кладбищенской мглы и капельки пота...
Посмотри! И кто бы мог подумать, что можно так!
Ну и что? Слишком много искренности на сегодня? А на завтра?
На завтра ее тоже хватит. Я возьму ту, что была вчера...
Мурена ехидно улыбается. Розово-серый шмат легкого — останки какого-то моряка, разорванного на куски акулой.
Я выловлю это легкое. Возможно, оно мне пригодится, когда мне и правда не будет хватать дыхания...
Горсть увесистых соплей, горсть клыков, две пуговицы от парадного мундира...
Горсть богохульств...
Горсть гордыни...Маргаритки и осот
Просыпаюсь медленно, с трудом. Мое сознание нехотя выбирается из укромного приюта сна — сна, который еще ни разу не принес с собой кошмара. Это случилось позже, гораздо позже...
Звук бабушкиных шагов, которые не спутать ни с каким иным звуком. Запах кипяченого молока наполняет всю комнату. Я зову бабушку, и она подходит ко мне. Я знаю, что с собой она несет чистый хлопковый лоскуток, пропитанный теплым настоем ромашки. Она кладет его мне на залепленные засохшим гноем веки.
Ритуал каждого утра. Если бы не эта влажная тряпочка, я бы не смог открыть глаза. Больные. Давно ли? Всегда... с позавчерашнего вплоть до сегодняшнего дня, до послезавтра, до последнего дня... Если бы не эта влажная тряпочка, я открывал бы глаза, разрывая веки. Это больно.
Солнечный свет проникает сквозь маленькое окошко, а подоконник густо заставлен горшочками с розовыми пеларгониями. Исключительно розовыми. Никаких других оттенков. Не знаю, почему бабушке нравился этот цвет. А еще роскошный аспарагус...
Глиняный пол выметен дочиста. Только облупилась стена за кроватью, хотя совсем недавно была побелена, а тронутая морозом и сыростью минувшей зимы штукатурка постепенно осыпается и крошится.
На противоположной стене, на глубоко вбитом гвозде висит старая керосиновая лампа. Стекло слегка закоптилось, хотя его и чистили сегодня утром.
Я сижу одетый в какую-то майку и короткие темно-синие штанишки на лямках, перекрещивающихся на спине, за тяжелым дубовым столом, занимающим почти половину комнаты.
Жадно кусаю ломоть черствого хлеба, запиваю горячим молоком. Можно ли есть что-то еще на завтрак? Никогда не слышал об этом...
Бабушка закрыла на засов перекошенную входную дверь, побеленную в несколько слоев уже осыпающейся известкой. Кривая, разбитая лёссовая дорога, скрытая под толстыми залежами пыли, ведет не слишком далеко — всего на несколько сотен шагов — к настоящей улице, с тротуарами и проезжей частью, вымощенной гранитной плиткой.
Тротуар поднимается по склону довольно крутого и высокого холма. С правой стороны улицы тянется длинная, очень длинная стена, сложенная из камней и кирпичей, а перед ней — газон и ряд стройных итальянских тополей. Эти тополя и этот газон обладают какой-то притягательной силой. Они приводят меня в восторг. Почему? Я не знал этого ни тогда, ни сейчас. Не знал, когда они устремляли ввысь свои молодые, пульсирующие соками ветви, густо покрытые темно-зелеными треугольными, жесткими листьями; не знаю и теперь, когда почти все они погибли и лишь немногие уцелевшие старички, неизбежно приближаясь к своей кончине, напоминают мне о тех далеких днях, когда казалось, что вечно будет светить солнце, цветы пахнуть, а птицы петь. Я тогда еще не понимал, что в конце каждой дороги стоит смерть, и не успел совершить ни одного проступка...
Как манит этот газон у подножия величественных деревьев... Как хотел бы я на него вбежать, нарвать цветов, которых здесь великое множество: это и ярко-желтый осот, покачивающийся на тонких прямых стебельках, и золотистые одуванчики, и лиловые колокольчики, и бело-розовые маргаритки.
Но бабушка тянет меня за руку. Мы упорно идем, хотя она дважды останавливается, чтобы передохнуть, набрать полные легкие воздуха.
Мы вступаем в тенистый зеленоватый полумрак, стелющийся по тротуару, под нависшими ветвями каштанов и акаций.
Сладковатый запах кремово-белых цветов, густыми и тяжелыми гроздьями свисающих с колючих ветвей. Акации пахнут так сильно, что кружится голова. Я люблю акации. Всякий раз, когда я чувствую их аромат, моей ладони возвращается память о тепле прикосновения большой, натруженной бабушкиной руки...
И те теплые, залитые солнцем утренние часы, когда мы вместе упорно преодолевали склон Завихойского холма...
Проходим поворот. Машины с грохотом и дымом мчатся по проезжей части, но они не вызывают во мне никаких приятных чувств. Они мне чужды. Они не принадлежат моему миру. До сих пор...
С тротуара мы сворачиваем на вымощенную, прямую и узкую дорожку. Ее окружает зелень. Лишь в глубине с трех сторон она обрамлена серовато-белыми стенами зданий.
Тяжкое дыхание жары в неподвижном воздухе. От земли исходит сладковато-терпкий запах лета. И жизни. Бабушка нажимает на ручку массивной, окованной жестью двери, набитой крепкими железными гвоздями и почерневшей от старости.
Прохлада церковного нефа обдает нас бодрящим потоком. Солнечный свет ложится на пол, на большой алтарь, полный великолепных скульптур и словно пылающий от золота и серебра. Святой Михаил Архангел наносит удар лежащему у его ног Врагу. Я не понимаю этого до конца...
Лучи света падают на амвон, приводящий меня в восторг. Он чудесно украшен фигурами тех, кто вступил в Вечную Жизнь, и опирается на искривленный ствол яблони, растущей из бока святого Бенедикта, погруженного в таинственный сон.
Меня завораживает изумрудно-морская зелень скамеек, балюстрады, отделяющей алтарь от нефа... Зелень, царящая в убранстве этого храма...
Звуки органа отражаются от свода и потоками стекают по стенам. Они проникают внутрь, вливаясь в самые сокровенные тайники ума и сердца... И я уже не знаю, кто я такой... И не знаю, где я... Лишь одно единственное чувство переполняет меня — ощущение существования, некой безграничной полноты... У меня уже нет ни рук, ни ног, ни глаз. Только чистое я... Я существую... Существую... Существую... Орган смолкает. Сильный мужской голос возвышается и нисходит в этой таинственной, чудесной мелодии латинских слов, которую спустя годы и столетия уже позабыли храмы...
— Te igitur clementissime Pater... Memento, Domine, famulorum famularumque tuarum... Hoc est enim Corpus meum... Hic est enim calix Sanguinis mei... Libera nos, quaesumus, Domine...
— Тебя же, Отче милосердный... Помяни, Господи, раб твоих... Ибо это Тело Мое... Ибо это чаша Крови Моей... Спаси нас, молим Тебя, Господи...
По краю крышки скамьи, отполированной сотнями и десятками сотен опиравшихся на нее рук, бредет крошечный желтоватый муравей. Усердно перебирает ножками. Иногда он останавливается, иногда пытается свернуть в сторону, но в итоге возвращается на проложенную ранее (Кем? Чем?) дорожку.
Нас окутывает тишина. Капеллан давно уже исчез в темном проеме двери, ведущей в ризницу. Скамьи опустели. Лишь мы вдвоем остаемся в прохладном нефе, освещенном падающими сквозь высокие окна солнечными лучами.
Бабушка усердно перебирает пальцами бусины четок. Беззвучно шевелит губами.
А потом мы снова выходим на улицу. Жар льется с неба, голубеющего над нашими головами.
Небольшие белые будки, неподвижно торчащие на углах улиц, искушают и манят обещанием вкусного, освежающего, холодного до зубной боли мороженого. Но я не буду его есть... У бабушки нет денег... Сегодня будний день, а не воскресенье, когда моя мама дает ей злотый на пожертвование в церкви. Иногда бабушка, убеждая саму себя, что ничего страшного не произойдет, разменивает этот злотый на две пятидесятигрошовые монеты и одну из них тратит на самый маленький, какой только можно купить, леденец для меня. Но такое случается редко. Может быть, дважды за лето... Бабушка не может слишком часто отнимать у Господа Бога то, что ему принадлежит... И я это понимаю.Аромат тимьяна
Я сбросил, наконец, неудобные кожаные сандалии. Под босыми ногами я ощущаю мягкую, шелковистую на ощупь пыль. Не очень глубоким оврагом, пологие склоны которого поросли цветами и травами, я спешу туда, где мне милее всего — в одиночество летних полей. Еще издали до меня доносится заботливый бабушкин голос:
— Только будь осторожен, чтобы стекло не вонзилось тебе в ногу!
Но мне не нужно быть осторожным. Инстинкт давних поколений, заключенный в каждом волокне моих мышц и нервов, так направляет мои ступни, что те безошибочно обходят всё, что может их поранить...
* * *
Прямо посреди дороги, совсем рядом со мной, присела восхитительная бабочка. Ее пестрые крылья искушают меня схватить их. Рука вытягивается сама собой... Кончиками пальцев я дотрагиваюсь до этого чуда... Не удается, бабочка срывается в полет, и вскоре я вижу только темную точку, резко выделяющуюся на безупречной лазури небосвода.
Поля... Таинственное спокойствие полей... Я не знаю почему, но теперь, спустя годы, когда я закрываю веки и мысленно призываю их образ, я всегда вижу одно и то же.
Колышущиеся нивы уже побелевших, созревших злаков и их сладковато-терпкий, едва уловимый, запах...
А ведь я протаптывал в них тропинки, и когда земля обсыхала после весенней распутицы, и когда на пологих склонах окрестных холмов громоздились стога скошенной соломы, и даже когда до самого горизонта тянулась печальная стерня. И наконец, когда весь мир, окутанный непорочной белизной искрящегося на солнце снега, отдыхал...
Желтые лютики, бледно-лиловые просторы травянистых склонов холмов, густо заросшие тимьяном. Дикая груша на меже. Жаворонок, заходящийся трелью, крик далеких петухов, тихий лай собаки. Все это лишь подчеркивалось тишиной, которую я наполнял своими страхами и радостями... И мечтами.
На крутом обрыве лёссового склона, на выступающей окаменевшей глиняной глыбе, присела стройная зеленая ящерица, с коричневой полоской вдоль хребта. Я ее не боюсь. Я знаю, что со мной не случится ничего плохого.
Алые головки диких гвоздик, выступающих над густой травой, слегка покачивающейся на ветру. А рядом несгибаемые веточки желтого зверобоя.
В воздухе парит сильный, пряный запах тимьяна, разогретой земли, покоя...
więcej..
