Сомнения: поэтическая проза - ebook

СОМНЕНИЯ

Догма печали

Я рожден из кладбищенской мглы и капельки пота. Порою кто-то — то один, то другой — задает мне вопрос, не смущает ли меня родство с Носферату? И мне трудно понять удивление их, когда я отвечаю, что нет.

Отчего ж мне печалиться тем, что совсем не мешает?

Я стою по колено в морской воде, ставшей розовой от капель крови, просочившихся из неплотно закупоренной бочки, что кровью полна до краев и спокойно покачивается на ленивой волне. Каждый может сполна зачерпнуть оттуда. Но зачем? В самом деле, зачем?

За мною мурена следит одним глазом. Ее ненависть вязнет в песчаной отмели между мной и остальным миром. И мне до сих пор не понять, чего она от меня хочет.

Притаившись, я выжидаю момент, чтоб схватить ее. Но она умна. Ох! Умна! Она пялится водянистым глазом и ныряет под воду. Но у меня есть время. Много времени. Минуты, бегущие с сегодняшнего дня до вчерашнего, замедлили ход, рассматривая скопище свирепых эльфов, танцующих свое последнее танго.

Чокнутый Нострадамус постоянно пугает и пугает, а тут — черт возьми! — ничего не происходит. В самом деле, а что должно происходить? Мы всегда ненавидели. Нас всегда ненавидели. Мы всегда будем ненавидеть. Всегда будут ненавидеть нас...

И так повелось... С незапамятных времен...

Я стою по колено в морской воде, розовой от крови...

И что с того? И никому до этого нет дела.

Но там вдали, откуда-то из-за горизонта сквозь шелест нетопырьих крыльев ко мне стремится Лучший Друг — Закат Последнего Дня.

В приветствии машу ему рукой, боясь, что может он меня и не заметить. А потому кричу ему и бью открытыми ладонями по поверхности кровавых волн. Мурена отчаянно шевелит губами, а потом ныряет вглубь чернеющего сотнями забытых жизней чернильного океана.

Пришло время для совместной трапезы — моей и его. Шелест крыльев все яростнее над моей головой, а в ушах клокочет стон неудовлетворенного наслаждения. Мурена, притаившись за следующей волной, на мгновение замирает с открытым ртом, также высматривая нечто, что могло бы ее удивить. Но все напрасно. Перепончатые крылья даже не коснулись моей макушки. Поэтому я снова стою по колено в морской воде — в липкой слизи всего, что изливается из сердец и умов, притворяясь невинностью, и мудростью, и честностью.

Никого не обманет эта песнь сирены, что льется от начала времен и вплоть до нынешнего дня.

A может.... может... все-таки обманет?

Ведь нам милее слушать голос сирены, нежели вглядываться в тучи, несущиеся по мрачному небу. Это всегда приятнее. Неправда ли? И что?

Я рожден из кладбищенской мглы и капельки пота...

Посмотри! И кто бы мог подумать, что можно так!

Ну и что? Слишком много искренности на сегодня? А на завтра?

На завтра ее тоже хватит. Я возьму ту, что была вчера...

Мурена ехидно улыбается. Розово-серый шмат легкого — останки какого-то моряка, разорванного на куски акулой.

Я выловлю это легкое. Возможно, оно мне пригодится, когда мне и правда не будет хватать дыхания...

Горсть увесистых соплей, горсть клыков, две пуговицы от парадного мундира...

Горсть богохульств...

Горсть гордыни...Маргаритки и осот

Просыпаюсь медленно, с трудом. Мое сознание нехотя выбирается из укромного приюта сна — сна, который еще ни разу не принес с собой кошмара. Это случилось позже, гораздо позже...

Звук бабушкиных шагов, которые не спутать ни с каким иным звуком. Запах кипяченого молока наполняет всю комнату. Я зову бабушку, и она подходит ко мне. Я знаю, что с собой она несет чистый хлопковый лоскуток, пропитанный теплым настоем ромашки. Она кладет его мне на залепленные засохшим гноем веки.

Ритуал каждого утра. Если бы не эта влажная тряпочка, я бы не смог открыть глаза. Больные. Давно ли? Всегда... с позавчерашнего вплоть до сегодняшнего дня, до послезавтра, до последнего дня... Если бы не эта влажная тряпочка, я открывал бы глаза, разрывая веки. Это больно.

Солнечный свет проникает сквозь маленькое окошко, а подоконник густо заставлен горшочками с розовыми пеларгониями. Исключительно розовыми. Никаких других оттенков. Не знаю, почему бабушке нравился этот цвет. А еще роскошный аспарагус...

Глиняный пол выметен дочиста. Только облупилась стена за кроватью, хотя совсем недавно была побелена, а тронутая морозом и сыростью минувшей зимы штукатурка постепенно осыпается и крошится.

На противоположной стене, на глубоко вбитом гвозде висит старая керосиновая лампа. Стекло слегка закоптилось, хотя его и чистили сегодня утром.

Я сижу одетый в какую-то майку и короткие темно-синие штанишки на лямках, перекрещивающихся на спине, за тяжелым дубовым столом, занимающим почти половину комнаты.

Жадно кусаю ломоть черствого хлеба, запиваю горячим молоком. Можно ли есть что-то еще на завтрак? Никогда не слышал об этом...

Бабушка закрыла на засов перекошенную входную дверь, побеленную в несколько слоев уже осыпающейся известкой. Кривая, разбитая лёссовая дорога, скрытая под толстыми залежами пыли, ведет не слишком далеко — всего на несколько сотен шагов — к настоящей улице, с тротуарами и проезжей частью, вымощенной гранитной плиткой.

Тротуар поднимается по склону довольно крутого и высокого холма. С правой стороны улицы тянется длинная, очень длинная стена, сложенная из камней и кирпичей, а перед ней — газон и ряд стройных итальянских тополей. Эти тополя и этот газон обладают какой-то притягательной силой. Они приводят меня в восторг. Почему? Я не знал этого ни тогда, ни сейчас. Не знал, когда они устремляли ввысь свои молодые, пульсирующие соками ветви, густо покрытые темно-зелеными треугольными, жесткими листьями; не знаю и теперь, когда почти все они погибли и лишь немногие уцелевшие старички, неизбежно приближаясь к своей кончине, напоминают мне о тех далеких днях, когда казалось, что вечно будет светить солнце, цветы пахнуть, а птицы петь. Я тогда еще не понимал, что в конце каждой дороги стоит смерть, и не успел совершить ни одного проступка...

Как манит этот газон у подножия величественных деревьев... Как хотел бы я на него вбежать, нарвать цветов, которых здесь великое множество: это и ярко-желтый осот, покачивающийся на тонких прямых стебельках, и золотистые одуванчики, и лиловые колокольчики, и бело-розовые маргаритки.

Но бабушка тянет меня за руку. Мы упорно идем, хотя она дважды останавливается, чтобы передохнуть, набрать полные легкие воздуха.

Мы вступаем в тенистый зеленоватый полумрак, стелющийся по тротуару, под нависшими ветвями каштанов и акаций.

Сладковатый запах кремово-белых цветов, густыми и тяжелыми гроздьями свисающих с колючих ветвей. Акации пахнут так сильно, что кружится голова. Я люблю акации. Всякий раз, когда я чувствую их аромат, моей ладони возвращается память о тепле прикосновения большой, натруженной бабушкиной руки...

И те теплые, залитые солнцем утренние часы, когда мы вместе упорно преодолевали склон Завихойского холма...

Проходим поворот. Машины с грохотом и дымом мчатся по проезжей части, но они не вызывают во мне никаких приятных чувств. Они мне чужды. Они не принадлежат моему миру. До сих пор...

С тротуара мы сворачиваем на вымощенную, прямую и узкую дорожку. Ее окружает зелень. Лишь в глубине с трех сторон она обрамлена серовато-белыми стенами зданий.

Тяжкое дыхание жары в неподвижном воздухе. От земли исходит сладковато-терпкий запах лета. И жизни. Бабушка нажимает на ручку массивной, окованной жестью двери, набитой крепкими железными гвоздями и почерневшей от старости.

Прохлада церковного нефа обдает нас бодрящим потоком. Солнечный свет ложится на пол, на большой алтарь, полный великолепных скульптур и словно пылающий от золота и серебра. Святой Михаил Архангел наносит удар лежащему у его ног Врагу. Я не понимаю этого до конца...

Лучи света падают на амвон, приводящий меня в восторг. Он чудесно украшен фигурами тех, кто вступил в Вечную Жизнь, и опирается на искривленный ствол яблони, растущей из бока святого Бенедикта, погруженного в таинственный сон.

Меня завораживает изумрудно-морская зелень скамеек, балюстрады, отделяющей алтарь от нефа... Зелень, царящая в убранстве этого храма...

Звуки органа отражаются от свода и потоками стекают по стенам. Они проникают внутрь, вливаясь в самые сокровенные тайники ума и сердца... И я уже не знаю, кто я такой... И не знаю, где я... Лишь одно единственное чувство переполняет меня — ощущение существования, некой безграничной полноты... У меня уже нет ни рук, ни ног, ни глаз. Только чистое я... Я существую... Существую... Существую... Орган смолкает. Сильный мужской голос возвышается и нисходит в этой таинственной, чудесной мелодии латинских слов, которую спустя годы и столетия уже позабыли храмы...

— Te igitur clementissime Pater... Memento, Domine, famulorum famularumque tuarum... Hoc est enim Corpus meum... Hic est enim calix Sanguinis mei... Libera nos, quaesumus, Domine...

— Тебя же, Отче милосердный... Помяни, Господи, раб твоих... Ибо это Тело Мое... Ибо это чаша Крови Моей... Спаси нас, молим Тебя, Господи...

По краю крышки скамьи, отполированной сотнями и десятками сотен опиравшихся на нее рук, бредет крошечный желтоватый муравей. Усердно перебирает ножками. Иногда он останавливается, иногда пытается свернуть в сторону, но в итоге возвращается на проложенную ранее (Кем? Чем?) дорожку.

Нас окутывает тишина. Капеллан давно уже исчез в темном проеме двери, ведущей в ризницу. Скамьи опустели. Лишь мы вдвоем остаемся в прохладном нефе, освещенном падающими сквозь высокие окна солнечными лучами.

Бабушка усердно перебирает пальцами бусины четок. Беззвучно шевелит губами.

А потом мы снова выходим на улицу. Жар льется с неба, голубеющего над нашими головами.

Небольшие белые будки, неподвижно торчащие на углах улиц, искушают и манят обещанием вкусного, освежающего, холодного до зубной боли мороженого. Но я не буду его есть... У бабушки нет денег... Сегодня будний день, а не воскресенье, когда моя мама дает ей злотый на пожертвование в церкви. Иногда бабушка, убеждая саму себя, что ничего страшного не произойдет, разменивает этот злотый на две пятидесятигрошовые монеты и одну из них тратит на самый маленький, какой только можно купить, леденец для меня. Но такое случается редко. Может быть, дважды за лето... Бабушка не может слишком часто отнимать у Господа Бога то, что ему принадлежит... И я это понимаю.Аромат тимьяна

Я сбросил, наконец, неудобные кожаные сандалии. Под босыми ногами я ощущаю мягкую, шелковистую на ощупь пыль. Не очень глубоким оврагом, пологие склоны которого поросли цветами и травами, я спешу туда, где мне милее всего — в одиночество летних полей. Еще издали до меня доносится заботливый бабушкин голос:

— Только будь осторожен, чтобы стекло не вонзилось тебе в ногу!

Но мне не нужно быть осторожным. Инстинкт давних поколений, заключенный в каждом волокне моих мышц и нервов, так направляет мои ступни, что те безошибочно обходят всё, что может их поранить...

* * *

Прямо посреди дороги, совсем рядом со мной, присела восхитительная бабочка. Ее пестрые крылья искушают меня схватить их. Рука вытягивается сама собой... Кончиками пальцев я дотрагиваюсь до этого чуда... Не удается, бабочка срывается в полет, и вскоре я вижу только темную точку, резко выделяющуюся на безупречной лазури небосвода.

Поля... Таинственное спокойствие полей... Я не знаю почему, но теперь, спустя годы, когда я закрываю веки и мысленно призываю их образ, я всегда вижу одно и то же.

Колышущиеся нивы уже побелевших, созревших злаков и их сладковато-терпкий, едва уловимый, запах...

А ведь я протаптывал в них тропинки, и когда земля обсыхала после весенней распутицы, и когда на пологих склонах окрестных холмов громоздились стога скошенной соломы, и даже когда до самого горизонта тянулась печальная стерня. И наконец, когда весь мир, окутанный непорочной белизной искрящегося на солнце снега, отдыхал...

Желтые лютики, бледно-лиловые просторы травянистых склонов холмов, густо заросшие тимьяном. Дикая груша на меже. Жаворонок, заходящийся трелью, крик далеких петухов, тихий лай собаки. Все это лишь подчеркивалось тишиной, которую я наполнял своими страхами и радостями... И мечтами.

На крутом обрыве лёссового склона, на выступающей окаменевшей глиняной глыбе, присела стройная зеленая ящерица, с коричневой полоской вдоль хребта. Я ее не боюсь. Я знаю, что со мной не случится ничего плохого.

Алые головки диких гвоздик, выступающих над густой травой, слегка покачивающейся на ветру. А рядом несгибаемые веточки желтого зверобоя.

В воздухе парит сильный, пряный запах тимьяна, разогретой земли, покоя...